мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки.

Мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки.

- Смешная эта Людмила Львовна, - вдруг заговорил генерал, точно
продолжая вслух течение своих мыслей. - Сколько раз я в жизни наблюдал:
как только стукнет даме под пятьдесят, а в особенности если она вдова или
старая девка, то так и тянет ее около чужой любви покрутиться. Либо
шпионит, злорадствует и сплетничает, либо лезет устраивать чужое счастье,
либо разводит словесный гуммиарабик насчет возвышенной любви. А я хочу сказать, что люди в наше время разучились любить. Не вижу настоящей любви Да и в мое время не видел!

- Вы ведь сами были  женаты.  Значит,  все-таки любили?

     - Ровно ничего не значит, дорогая Верочка. Знаешь, как  женился?  Вижу,сидит около меня свежая девчонка. Дышит - грудь так и ходит под кофточкой.Опустит ресницы, длинные-длинные такие, и вся вдруг вспыхнет.  И  кожа  на щеках нежная, шейка белая такая, невинная, и руки  мяконькие,  тепленькие. Ах ты, черт! А тут папа-мама ходят вокруг, за дверями подслушивают, глядят на тебя грустными такими, собачьими, преданными глазами. А когда уходишь - за дверями этакие быстрые поцелуйчики... За чаем ножка тебя под столом как будто нечаянно тронет... Ну и готово. "Дорогой Никита Антоныч, я пришел  к вам просить руки вашей дочери. Поверьте, что это святое существо..."  А  у папы уже и  глаза  мокрые,  и  уж  целоваться  лезет...  "Милый!  Я  давно догадывался... Ну, дай вам бог... Смотри только береги это сокровище..." И вот через три месяца святое сокровище ходит в затрепанном капоте, туфли на босу ногу, волосенки жиденькие,  нечесаные,  в  папильотках,  с  денщиками собачится,  как  кухарка,  с  молодыми   офицерами   ломается,   сюсюкает, взвизгивает,    закатывает глаза. Мужа почему-то  на  людях  называет  Жаком. Знаешь, этак в нос, с  растяжкой,  томно:  "Ж-а-а-ак".  Мотовка,  актриса, неряха,  жадная.  И  глаза  всегда  лживые-лживые...  Теперь  все  прошло, улеглось, утряслось. Я даже этому актеришке  в  душе  благодарен...  Слава богу, что детей не было...

- Но вот в большинстве-то  случаев почему люди  женятся? Возьмем женщиу.  Стыдно  оставаться  в  девушках,особенно когда подруги уже повыходили замуж. Тяжело  быть лишним  ртом в семье. Желание быть хозяйкой,главною в доме, дамой, самостоятельной...К тому же потребность, прямо физическая  потребность  материнства, и чтобы начать вить свое гнездо. А у мужчины другие мотивы.Во-первых, усталость от холостой жизни, от беспорядка в  комнатах,  от  трактирных  обедов,  от грязи,  окурков,  разорванного  и  разрозненного  белья,  от  долгов,от бесцеремонных товарищей, и прочее и  прочее.  Во-вторых,  чувствуешь,  что семьей жить выгоднее, здоровее и экономнее. В-третьих, думаешь: вот пойдут детишки,  я-то умру,а часть меня все-таки останется  на  свете...  нечто вроде иллюзии бессмертия. В-четвертых,  соблазн  невинности,  как  в  моем
случае. Кроме того, бывают иногда и мысли о приданом. А где же  любовь-то?

Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та,  про  которую

сказано - "сильна, как  смерть"?  Понимаешь,  такая  любовь,  для  которой

совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - вовсе не труд,  а

одна радость.
Любовь бескорыстная, самоотверженная, не ждущая награды? Та,  про  которую
сказано - "сильна, как  смерть"?  Понимаешь,  такая  любовь,  для  которой
совершить любой подвиг, отдать жизнь, пойти на мучение - вовсе не труд,  а
одна радость. Постой, постой, Вера, ты мне сейчас опять хочешь про  твоего
Васю? Право же, я его люблю. Он хороший парень. Почем знать,  может  быть,
будущее и покажет его любовь в свете большой красоты. Но ты пойми, о какой
любви я говорю. Любовь должна быть трагедией. Величайшей  тайной  в  мире!
Никакие жизненные удобства, расчеты и компромиссы не должны ее касаться.
- Ну, а женщин, дедушка, женщин вы встречали любящих?
   - О, конечно, Верочка. Я даже больше скажу: я уверен, что почти  каждая

женщина способна в любви на самый  высокий  героизм.
женщина способна в любви на самый  высокий  героизм.  Пойми,  она  целует,

обнимает, отдается - и она _уже_ мать. Для нее,  если  она  любит,  любовь

заключает весь смысл жизни - всю вселенную!
обнимает, отдается - и она _уже_ мать. Для нее,  если  она  любит,  любовь
заключает весь смысл жизни - всю вселенную! Но вовсе  не  она  виновата  в

том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и  снизошла  просто  до

какого-то  житейского  удобства,  до  маленького   развлечения.   Виноваты

мужчины, в двадцать  лет  пресыщенные,  с  цыплячьими  телами  и  заячьими

душами,  неспособные  к  сильным  желаниям,  к  героическим  поступкам,  к

нежности и обожанию перед любовью.
том, что любовь у людей приняла такие пошлые формы и  снизошла  просто  до
какого-то  житейского  удобства,  до  маленького   развлечения.   Виноваты
мужчины, в двадцать  лет  пресыщенные,  с  цыплячьими  телами  и  заячьими
душами,  неспособные  к  сильным  желаниям,  к  героическим  поступкам,  к
нежности и обожанию перед любовью. Говорят, что раньше все это  бывало.  А
если и не бывало, то разве не мечтали и не тосковали об этом лучшие умы  и
души человечества - поэты, романисты,  музыканты,  художники?  Я  на  днях
читал историю Машеньки Леско и кавалера  де  Грие...  Веришь  ли,  слезами
обливался... Ну скажи же, моя милая, по совести, разве  каждая  женщина  в

глубине своего сердца не мечтает о такой любви - единой, всепрощающей,  на

все готовой, скромной и самоотверженной?
глубине своего сердца не мечтает о такой любви - единой, всепрощающей,  на
все готовой, скромной и самоотверженной?
   - О, конечно, конечно, дедушка...
   - А раз ее нет, женщины мстят. Пройдет еще лет тридцать... я не  увижу,
но ты, может быть, увидишь, Верочка.  Помяни  мое  слово,  что  лет  через

тридцать женщины займут в мире неслыханную власть.  Они  будут  одеваться,

как индийские идолы. Они  будут  попирать  нас,  мужчин,  как  презренных,

низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и  капризы  станут  для  нас

мучительными законами. И все оттого, что мы целыми  поколениями  не  умели

преклоняться и благоговеть перед любовью. Это будет месть.  Знаешь  закон:

сила действия равна силе противодействия.
тридцать женщины займут в мире неслыханную власть.  Они  будут  одеваться,
как индийские идолы. Они  будут  попирать  нас,  мужчин,  как  презренных,
низкопоклонных рабов. Их сумасбродные прихоти и  капризы  станут  для  нас
мучительными законами. И все оттого, что мы целыми  поколениями  не  умели
преклоняться и благоговеть перед любовью. Это будет месть.  Знаешь  закон:
сила действия равна силе противодействия.
- Трудно выговорить такую... фразу... что я люблю вашу  жену.  Но  семь
лет безнадежной и вежливой любви дают мне право на это. Я соглашаюсь,  что
вначале, когда Вера Николаевна была еще барышней, я писал ей глупые письма
и даже ждал на них ответа. Я соглашаюсь с тем, что мой последний поступок,
именно посылка браслета, была еще большей глупостью. Но... вот я вам прямо
гляжу в глаза и чувствую, что вы меня поймете. Я  знаю,  что  не  в  силах
разлюбить  ее  никогда...  Скажите,  князь...  предположим,  что  вам  это
неприятно... скажите, - что бы вы сделали  для  того,  чтоб  оборвать  это

чувство?
чувство? Выслать меня в другой город, как сказал Николай  Николаевич?  Все равно и там так же я буду любить Веру  Николаевну,  как  здесь.  Заключить

меня в тюрьму? Но и там я найду способ дать ей знать о моем существовании.

Остается только одно - смерть... Вы хотите, я  приму  ее  в  какой  угодно
форме.
- Подожди, - сказал князь Василий Львович, - сейчас все это объяснится.
Главное, это то, что я вижу его лицо, и я чувствую, что  этот  человек  не
способен обманывать и лгать заведомо. И правда, подумай,  Коля,  разве  он

виноват в любви и разве можно управлять  таким  чувством,  как  любовь,  -
чувством, которое до сих пор еще не нашло себе истолкователя.  -  Подумав,
князь сказал: - Мне жалко этого человека. И мне не только  что  жалко,  но

вот я чувствую, что присутствую при какой-то громадной трагедии души, и  я

не могу здесь паясничать.

"Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать, мне,  как
громадное счастье, любовь к Вам. Случилось так, что меня не  интересует  в
жизни ничто: ни политика, ни наука, ни  философия,  ни  забота  о  будущем
счастье людей - для меня вся жизнь заключается  только  в  Вас.  Я  теперь
чувствую, что каким-то  неудобным  клином  врезался  в  Вашу  жизнь.  Если
можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и  никогда  не  вернусь,  и
ничто Вам обо мне не напомнит.
   Я бесконечно благодарен  Вам  только  за  то,  что  Вы  существуете.  Я
проверял себя - это не болезнь, не маниакальная идея - это любовь, которою
богу было угодно за что-то меня вознаградить.
   Пусть я был смешон в Ваших глазах и  в  глазах  Вашего  брата,  Николая
Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: "_Да святится имя Твое_".
   Восемь лет тому назад я увидел Вас в пирке в ложе, и тогда же в  первую
секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего
на нее, нет ничего лучше,  нет  ни  зверя,  ни  растения,  ни  звезды,  ни
человека прекраснее Вас и нежнее. В  Вас  как  будто  бы  воплотилась  вся
красота земли...
   Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Все равно
сердце было всегда около Вас, у Ваших ног, каждое мгновение дня  заполнено
Вами, мыслью о Вас, мечтами о Вас... сладким бредом.  Я  очень  стыжусь  и
мысленно краснею за  мой  дурацкий  браслет,  -  ну,  что  же?  -  ошибка.
Воображаю, какое он впечатление произвел на Ваших гостей.
   Через десять минут я уеду, я успею только  наклеить  марку  и  опустить
письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого  никому  другому.  Вы  это
письмо сожгите. Я вот сейчас затопил печку и сжигаю все самое дорогое, что
было у меня в жизни: ваш платок,  который,  я  признаюсь,  украл.  Вы  его
забыли на стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, - о,  как  я
ее целовал, - ею Вы запретили мне  писать  Вам.  Программу  художественной
выставки, которую Вы однажды держали в руке и потом забыли  на  стуле  при
выходе... Кончено. Я все отрезал, но все-таки думаю и даже уверен, что  Вы
обо мне вспомните. Если Вы обо мне вспомните, то... я знаю, что  Вы  очень
музыкальны, я Вас видел чаще всего на бетховенских квартетах, -  так  вот,
если Вы обо мне вспомните, то сыграйте или прикажите сыграть сонату D-dur,N 2, op. 2.
   Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью в  жизни,  единственным  утешением,единой мыслью. Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.

   Г.С.Ж.".

Так оно и было.  Она  узнала  с  первых  аккордов  это  исключительное,

единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы  раздвоилась.

Она единовременно думала о  том,  что  мимо  нее  прошла  большая  любовь,

которая повторяется только один раз в тысячу лет.
единственное по глубине произведение. И душа ее как будто бы  раздвоилась.
Аносова и спросила себя: почему этот человек заставил  ее  слушать  именно это бетховенское произведение, и  еще  против  ее  желания? 

это бетховенское произведение, и  еще  против  ее  желания?  И  в  уме  ее слагались слова. Они так совпадали в ее мысли с музыкой, что это были  как будто бы куплеты, которые кончались словами: "Да святится имя Твое"

будто бы куплеты, которые кончались словами: "Да святится имя Твое".
   "Вот сейчас я вам покажу в  нежных  звуках  жизнь,  которая  покорно  и радостно обрекла себя на  мучения,  страдания  и  смерть.  Ни  жалобы,  ни

упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою  -  одна  молитва:  "Да

святится имя Твое".
Да,  я  предвижу  страдание,  кровь  и  смерть.  И  думаю,  что  трудно
расстаться телу с душой, но. Прекрасная, хвала  тебе,  страстная  хвала  и
тихая любовь. "Да святится имя Твое".
   Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки.  Сладкой
грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания.  Но
я не причиню тебе горя. Я ухожу  один,  молча,  так  угодно  было  богу  и
судьбе. "Да святится имя Твое".
   В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы  быть
прекрасной и для меня. Не  ропщи,  бедное  сердце,  не  ропщи.  В  душе  я
призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: "Да святится имя Твое".
   Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы не  знаете,  как  ты  была
прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в  скорбный  час  расставания  с
жизнью все-таки пою - слава Тебе.
   Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю - слава Тебе!.."
   Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему  и  плакала.  Дерево
мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел
листьями. Острее запахли звезды  табака...  И  в  это  время  удивительная
музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала:
   "Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь?
Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой.  Подумай  обо
мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно

мгновение, но навеки.
мгновение, но навеки. Ты обо мне помнишь?  Помнишь? Вот я чувствую

твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко".

   Женни Рейтер вышла из комнаты, уже кончив  играть,  и  увидала  княгиню
Веру, сидящую на скамейке всю в слезах.
   - Что с тобой? - спросила пианистка.
   Вера, с глазами, блестящими от  слез,  беспокойно,  взволнованно  стала
целовать ей лицо, губы, глаза и говорила:
   - Нет, нет, - он меня простил теперь. Все хорошо.